Всё не так однозначно

Вещей, в которых я точно уверен, мне удастся сейчас насчитать максимум три.

1) Президент моей страны ведет преступную войну.

2) Он будет удерживать власть до смерти.

3) Для меня, репортера, это значит, что профессией я, сохраняя перед собой честность, смогу впредь заниматься лишь из-за рубежа.

Вот, пожалуй, и всё. В остальном же — да, всё не так однозначно.

Мне всегда казалось, что главное в журналистике — сомневаться. Слышать тех, с кем сам не согласен. Переспрашивать. Задавать себе и окружающим неудобные вопросы.

В мае, положив в рюкзак красный паспорт, я отправился из Берлина заниматься всем этим — нет, к сожалению, не в Украину (не впустили бы) и не в Курскую область (не выпустили б), а туда, куда можно было попасть. В приграничье России.

На фоне гремевших всю весну заявлений европейских руководителей: «Не поможем Киеву — станем следующими жертвами Путина» — мне показалось крайне любопытным пообщаться с местными военными, экспертами, политиками, с простыми жителями соседних с Россией стран. Литвы, Польши, Эстонии, Финляндии. Грядет ли в самом деле большая война? Или у страха глаза велики? Верят ли в них — и, если да, почему? — что станут следующими после Украины? А раз верят, готовятся ли воевать?

Мой основной, массовый зритель — не депутат бундестага, не берлинский политэмигрант, не украинский беженец, ожесточившийся за годы вне дома, пока соседняя страна утюжит его города. Мой зритель — большей частью мои же сограждане. Какие есть. Те, что в значительной степени говорят на языке Первого канала. Те, что не всегда уверены даже в том, Путин ли начал эту войну. Таких людей, порой запутавшихся, порой не уверенных в своих взглядах, а часто не особо рефлексирующих, десятки миллионов. Согласен я с ними или нет, у нас с ними одна страна, одно прошлое и один язык. Это та широкая аудитория, к которой, как мне кажется, и должен обращаться телевизор. Конечно, если мы — средство массовой информации, а не секта, не клуб совместной психотерапии.

И вот я пытался вести сложный разговор на простом языке. С финскими и польскими военными, с бойцами литовских парамилитаристских объединений, с русскими, живущими в ЕС, у эстонской и финской границ. А с чего вы решили, что Путин на вас нападет, одно дело ведь «русский мир» в «Новороссии» и другое — российские танки под Хельсинки? И стоит ли дразнить российского медведя — может, и незачем лезть на рожон? А чего в этой «российской угрозе» больше — реальной опасности или страхов, незаживающих советских травм? Задавая нарочито простые вопросы, понятные самой широкой российской аудитории, я получал нетривиальные ответы, которые этой аудитории никогда бы не озвучили в федеральном эфире.

Так возникало главное в журналистике: спор.

В нем одни уверяли меня: отгородиться европейцам от российской экономики — оказалось себе же (а не ей) во вред; так в чем тогда был смысл? Другие в ответ разводили руками: но какой теперь у нас есть еще сценарий соседства, как не «ров с крокодилами»? На предвыборных митингах в Восточной Польше мы видели политиков, боровшихся за избирателей и произносивших страшные речи о российской военщине. А одновременно — торгующих с Россией через открытые погранпереходы. И я спрашивал их: так как же к вам в НАТО могут пожаловать те, кто крохотный город Бахмут захватывает дольше, чем Красная армия билась за Сталинград? В ответ звучало что-то невразумительное.

Мы видели, как в ответ на патриотическое воспитание в России своих юных патриотов взращивают в школах Польши и в окопах Литвы: на стрельбищах для подростков, за партой, на местных, польских «разговорах о важном» и так далее. Человек вообще во многом всюду одинаков. И, пока на маневрах под Нарвой одни натовские военные предъявляли нам последние достижения западной оборонки, другие признавались: у самих-то солдат, в отличие от россиян, нет ни малейшего опыта реальных боевых действий. И что делать? Как быть? Может, как-то попробовать большой войны избежать? — уточнял я на свою же голову.

После выхода фильма на меня посыпался град обвинений с противоположных сторон. Одни объясняли мне, что я — сотрудник Лубянки, что сею пораженческие настроения и выставляю в невыгодном свете армию НАТО. Другие говорили, что я обслуживаю заказ Госдепа и изображаю родную страну агрессором. Лишь малая часть зрителей говорила спасибо за попытку дать возможность высказаться всем сторонам.

Я не то чтоб расстроился — в силу совершенно иных причин это в любом случае была не лучшая моя работа. Я задумался. А нужна ли еще кому-то журналистика?

Так вышло, что за двадцать с лишним лет в ремесле я где только не работал — от НТВ до «Дождя». И вот я стал глядеть по сторонам. Может, я ошибаюсь? И чем, собственно, заняты бывшие коллеги?

Один из них рассказал мне на днях, что для повышения просмотров среди преданной либеральной аудитории в выпуски новостей у себя на ютьюб-канале их команда теперь специально вставляет как можно более крикливые, «желтые» заголовки. Это работает. Заголовки при этом могут не иметь почти ничего общего с реальной информационной повесткой. Главное, чтоб вновь и вновь они уверяли зрителя в том, в чем ему и без того хочется быть уверенным: конец проклятого режима неизбежен. Так главной новостью дня становится якобы «МАССОВОЕ ОТРАВЛЕНИЕ РОССИЯН ВОДОЙ» (непременно капслоком). При ближайшем рассмотрении обнаруживается: речь о паре сотен случаев в крохотном городе где-то в Кабардино-Балкарии. Или темой номер один оказывается «КРУПНАЯ ПЕРЕСТРЕЛКА В МОСКВЕ». Можно подумать на радостях, будто штурмом берут Кремль. Но нет: на выходе выясняется, что это очередные незначительные криминальные разборки. Зато аудитория, ненавидящая Путина, объясняют мне коллеги, продолжает смотреть их продукт и потирает в злорадстве ладони: всё, немного этому кровопийце осталось! Цифры просмотров растут вместе с уровнем ярости.

Одна из известных либеральных журналисток, куда старше и опытней меня, недавно объяснила мне, что после начала войны у российского журналиста вообще нет и не может быть «никакого права на объективную журналистику». «Пусть к черту летят стандарты непредвзятости, плюрализма и неоднозначности», — сказала мне известная всем коллега. Я понял ее так: что хорошо для Украины, хорошо для нас. А что для Украины плохо — так этих новостей не существует. Я вспомнил своего бывшего руководителя, генерального директора НТВ Владимира Кулистикова. Он точно не был либералом, но, не сомневаюсь, подписался бы под этим подходом.

Другой коллега, много лет живший в Москве и в Киеве и искренне переживающий за Украину, признался мне в разговоре на днях, что не знает ни одного русскоязычного медиа, в котором можно было бы разместить не самые удобные, но крайне важные материалы о происходящем на Банковой улице. О том, как в администрации президента Зеленского украинским журналистам, рискнувшим обнародовать расследования о коррупции в Украине, после неудобных публикаций могут запросто прислать повестку с отправкой на фронт. О том, что это не исключение из правил: во внутриукраинских методах руководства вообще все больше от методов российских. И та ли это демократия, за которую украинцы сражались? А если там постепенно возникает Россия 2.0, то в чем смысл? У российского журналиста, ясное дело, просто нет морального права показывать пальцем на изъяны украинского государства. Но права этого зачастую как будто бы нет и у журналистов немецких, польских, британских. О Зеленском вначале — и справедливо во многом — они писали в духе жития святых. Теперь пишут все реже. О согрешивших в Украине, видимо, как о покойниках — хорошо или ничего.

В августе я оказался в командировке в немецком Кобленце: в Германию прилетела часть вызволенных из путинских лап политзаключенных. Владимир Кара-Мурза, Илья Яшин, Андрей Пивоваров, Лилия Чанышева и другие. Объективно — люди-герои. Я рассказывал в прямом эфире еще одного оппозиционного канала о том, что не замечаю вокруг особой праздничности и торжественности. Да, замечательно, что политзеков освободили. Но от них самих веет растерянностью: кто мы теперь и зачем? Мы же не хотели стать политэмигрантами? А сколько еще остается в российских тюрьмах тех, кому повезло меньше нас? И как насчет мошенников, киберпреступников и просто убийцы, на которых нас обменяли, — разве это не приглашение для Москвы к взятию новых заложников и дальнейшему шантажу? Ведущая из студии меня одернула: «Ну как же, как же, это ж первые радостные для нас всех новости!» Я вспомнил Чурикову в роли баронессы в «Том самом Мюнхгазуене»: «Ты что, хочешь испортить нам праздник?» Я подыграл коллеге-ведущей и кивнул на камеру. А мысленно попытался представить себе: что если вообще во всем новостном выпуске указывать зрителю, мы сейчас грустное освещаем известие или радостное? Вот, скажем, умер глава государства. Ликуем. Российская экономика всему вопреки жива. Грустим. ВСУ вошли в Курскую область. Торжествуем. Война завершена переговорами. Печалимся. В телестудии, докрутил я свою мысль, можно даже зажигать лампочки. Сейчас тоскуем. А теперь веселимся.

Еще лет десять назад одним из поводов для ухода с федерального телевидения, первым звоночком для меня был вошедший тогда в оборот новый термин: «информационная война». Дело в том, что прежде меня никогда ни с кем не учили вести «войн» и я не понимал, что это за линия фронта. Это попросту не было моим ремеслом. Коллеги старше объясняли мне, как рассказывать честно, по делу и увлекательно релевантные для твоей аудитории истории. Когда меня заносило и я занимался чем-то иным, мне, откровенно признаюсь, бывало стыдно. Когда же мне становилось стыдно, я просто менял работу.

Но вернемся в 2024-й. Где теперь работать на русском языке, чтоб не бороться с «украинским неофашизмом» и чтоб не свергать Путина? Чтоб не разоблачать козни англосаксов и не рекламировать ВСУ? А при этом по возможности называть войну войной. И развязавших ее людей — военными преступниками.

В свободное от работы время я с удовольствием пишу письма российским политзаключенным, хожу на антивоенные митинги и перевожу донаты двум НКО, деятельность которых считаю важной, если не сказать героической.

Однако по вечерам, готовя себе ужин, я иногда очень хочу включить телевизор на русском. И увидеть на экране новости о моей стране. Не либеральные проповеди и не угрозы ядерным оружием. Не тщательно собранный кринж об убогой якобы жизни в провинции и не вести с колхозных полей. Не предсказания от экспертов в «зуме», будто Путину остался год, и не заверения, будто Европе уже конец. А новости, если есть новости. Что важного случилось сегодня в России? Вы расскажите мне, пожалуйста. А я уж, с вашего позволения, сам решу, радоваться мне или грустить. Хотя вообще-то и эмоций в чистом виде не бывает.

Да, потому что всё не так однозначно.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.